Как я в реанимации лежал. Жизнь реанимации Страшные истории из детской реанимации
Дежурил в госпитале. Странный народ эти военные. Да, в армии готовят воинов, а воин должен терпеть трудности и лишения военной службы, иначе получится пионерский лагерь. Но зачем делать эти условия невыносимыми, зачем ставить службу так, что выживает сильнейший? По идее, в армии сильные должны быть еще сильнее, а слабые стать сильными. А выходит...
К обеду одновременно привезли двоих. Офицер с диагнозом тепловой удар уже вполне благополучный. И солдат, находящийся на краю пропасти… Решили сделать легкоатлетические соревнования - пробежать наперегонки 8 км. Бежали сильнейшие, лучшие на Дальнем Востоке. Только организаторы не учли температурные условия. На улице температура под 40 - дышать нечем, не то что бежать!
Старт! Рванули все, да не все добежали... Вроде, даже соревнования остановили.
Состояние солдата реально внушало опасения. Температура его тела сравнялась с температурой окружающей среды и даже выше этого - 39,7! Кровь буквально закипела, ткани стали отекать. Мозг в результате теплового воздействия вначале набухает, сдавливается между костями черепа, сдавливаются центры дыхания и кровообращения. И тогда человек теряет сознание, потом остановка дыхание, остановка сердца - и смерть. И ничто уже не поможет - ни удар током, ни адреналин, ни массаж сердца! Так и с пацаном. Привезли уже со спутанным сознанием, фамилию свою сказать не мог. Дышал около 30 раз в минуту. Сердце работало на износ - 140 (сто сорок!) ударов за 60 секунд! Как только привезли и я дотронулся до него, чуть не обжег палец. Не стал дожидаться показаний термометра, ибо время уже шло на минуты.
Лед на голову, в подмышки, в пах!
В вену полетели нестероидные, спазмолитики, гормоны. Закапал концентрированный крахмал. Увлажненный кислород. Через 10 минут температура 39,5, пульс 143. Накрыли простыней, смоченной смесью спирта и воды. Через 5 минут температура 38,5, пульс 145.
Больной:
Доктор, мне плохо!
Начал терять сознание, глазные яблоки стали совершать размашистые горизонтальные движения... Смена потеплевших грелок, томительные минуты ожидания снижения температуры. Внутренне я готовился дать команду на перевод больного на ИВЛ. Еще 5 минут - температура 38, сознание восстановилось, пульс 128, дыхание стало реже. Через полчаса пацан заулыбался: «Все в порядке, док!»
Вечером парень уже разгадывал кроссворды, которые не смог отгадать медперсонал. Вот так мы исправляем ошибки людей, цена которым - жизнь. Берегите ее, она, скорее всего, у нас одна!
Вечером поступила 4-летняя девочка. Глянул на нее в приемнике и сразу понял, что дело плохо. В коме девочка. Мама в слезах и истерике, сообщила, что с обеда девочку постоянно рвет. На 37 градусах дала «Панадол» и второй раз дала, потому что на лице какие-то пятна пошли... Кишечная инфекция, крайняя степень обезвоживания (глазные яблоки аж запали) - во как быстро это развивается! Если честно, при виде дитя у меня сразу холодок по спине прошел, малость труханул за жизнь малышки.
Вену ставили, она даже не пошевелилась. Умирали, бывало, с такой болезнью дети. Мама ходила кругами вокруг двери, я ходил кругами вокруг девочки. Пульс тарахтел на уровне 170 в минуту! Одышка около 30 в минуту (небольшая для ее возраста). Готов в любую минуту перевести дитя на ИВЛ, а там уж что будет... Тут дитя приоткрыла глазки, осмысленно окинула комнату взглядом, пульс урядился до 140, после необходимой терапии пошли ударные дозы антибактериальных препаратов. Малышка пришла в сознание. Позвал маму, разрешил ей дежурить вместе с нами - все равно бы никуда не ушла. К ночи дитя стало активным, разрешили ей пить невкусные солевые растворы - пила с удовольствием. Девочка немного капризничает, мама уже улыбается и благодарит коллектив за работу.
Вчера на операцию поступила бабуля 80 лет. Сухонькая, маленькая, ну прям божий одуванчик. Непроходимость лечили на операционном столе. Вот подумайте, что может вызвать непроходимость у таких старушек? Вот ни за что не догадаетесь, что извлекли хирурги. А извлекли они тряпочку, да-да, тряпочку. Бабка съела тряпку. Но думаю, у нее будет все в порядке. В сознании, контактна, но про тряпку ни-ни. Как только я ее отлучил от аппарата искусственной вентиляции, сразу наказал сестрам, чтобы убрали все шарики, марли, ветошь от ее кровати. Кто знает, чем эта бабуля питается на закате своей жизни?
.jpg)
На Новый год молодой травматолог дежурил. Больше 30 клиентов принял за ночь! Говорит, что чуть без праздника остался. Только последний стежок на рану наложил, осталось 2 минуты до Нового года. Бегом в отделение, чтобы успеть хоть бокал шампанского поднять!
Выхаживаем же пациентов! Да, у нас нет современной аппаратуры, нет нормальных медикаментов , не учимся в центральных институтах. Но у нас есть мозги и желание помогать, вот еще бы стимулировало нас государство, то мы бы… Эх! Горы бы свернули!
Мамы, наверное, кощунство напишу, но за последние сутки прооперировали трех женщин - кесарево сечение. Двое из деревень, грязные, но поражает их отношение к беременностям - пропили, прокурили весь срок. У одной уже и печень поползла вниз от запойного алкоголизма. Дитя родилось в тяжелой гипоксии...
Третья мама, вроде, нормальная, но как пришло время везти ее в операционную, так заверещала, что без планшета своего не поедет рожать. Что это было? Блажь? Нет жизни без «одноклассников»? Или решила репортаж о своих родах написать под наркозом?
В мое дежурство поступил пацан. Видимо, насмотрелся боевиков, почувствовал себя Брюсом Уиллисом и сиганул через стеклину в теплицу. В итоге серьезно порезал правое плечо.
Дочка отправила отца в дом престарелых, у него сахарный диабет, старческое слабоумие. Там он лежал в терапевтическом отделении, контакту так и остался недоступный. Сахар стабилизировали. Ему просто нужен был уход, но выписывать его пока не собирались. Нарисовалась дочь с очень большими претензиями, поклялась покарать всех врачей, если его срочно не переведут в реанимацию, где будет более адекватный, по ее разумению, уход. Дедушку поместили в реанимацию в мою смену. Самое интересное, что дочка ни разу не поинтересовалась о судьбе своего отца, зато связалась с докторами из области, теперь они давят на нас. Вот это называется любовью к своему отцу…
Привет всем. Решила написать еще историю.
Я работаю в реанимации инфекционной больницы. Где почти каждую ночь происходят странные вещи. Так как у нас лежат, почти все, безнадежные больные, доживающие свои последние кто часы, а кто дни, то ночами поспать не удается, часто приходиться констатировать смерть. Может кто знает, что в реанимации всех пациентов привязывают к кровати, так как в период болезни многие не контролируют своих действий, могут встать и написять на приборы, а некоторые попадаются буйные, кидаются на мед. персонал.
Короче, я это расписываю, потому что будет много историй про мо работу, которые я напишу, если вам эта понравится.
Так вот, 23 июня этого года, я, как обычно, заступила на дежурство (я – врач-инфекционист). Помню, посмотрела на время – было 18 часов, и пошла делать обход. Всех посмотрела, выяснилось, что одна палата пустует. Я попросила девочек (мед. сестер) помыть ее, включить кварцевальную лампу и закрыть. Сама пошла в ординаторскую, заполнять истории болезни.
В 00-30 приспичило в туалет (смотреть время – моя профессиональная привычка), прохожу мимо пустой палаты (вместо стен у нас окна, чтобы было видно пациентов) и вижу девушку, привязанную к постели, раздетую, все как положено, и она смотрит на меня (бывает, что пациенты приходят в сознание). Я удивилась – как это, положили больную и мне ничего не сказали. Ну, думаю, осмотрю ее, потом пойду дам чертей девчонкам. Захожу (дверь открыта), лампа горит, ну это вообще, думаю, девочки переработали (нельзя пациентам находиться в палате с включенной лампой). Подхожу к ней, говорю:
– Вы к нам сегодня поступили?
Она мне:
– Нет.
Ну, думаю, с отделения какого-нибудь спустили (реанимация в подвале). Я говорю:
– Сейчас я вас осмотрю и задам несколько вопросов, вы не против?
– Нет.
– Вот и хорошо.
Одеваю перчатки. Смотрю глаза, а зрачок на всю радужку. Ну, думаю, бывает так после некоторых лекарственных препаратов. А она на меня так посматривает:
– Ты, говорит, новенькая здесь?
Странные, думаю, вопросы задает, а сама отвечаю:
– Полгода уже работаю.
– То-то, говорит, я тебя здесь не видела.
Я вообще обалдела. Ну, осмотрела ее, печень увеличена, кожные покровы желтушные. Гепатит. Пойду, думаю, схожу к медсестрам, дам чертей и заодно возьму историю болезни. Вышла из палаты, оглянулась, а она смотрит и взгляд какой-то страшный, исподлобья.
Захожу в сестринскую, девчонки чай пьют. Я говорю:
– Что ж вы, пациентку привезли, а мне ничего не сказали.
Они говорят:
– Какую пациентку? Нам никого не привозили.
Ну, я струхнула, говорю:
– Пойдем, посмотрим.
Приходим, а там пусто, дверь закрыта. Они мне:
– Ну и шуточки у вас, Ирина Владимировна.
А мне-то не до шуток. Пошла с ними в сестринскую и до утра не выходила. А утром пришел заведующий, я к нему:
– Петр Александрович, сегодня такой случай со мной произошел.
И все ему рассказала. А он мне:
– Ты не первая, кто ее видит. Пять лет назад в этой палате в страшных мучениях скончалась девушка. Мы ничем ей не могли помочь. С тех пор, она каждый год приходит в эту палату.
Я стою в шоке.
– Ничего, – говорит, – она у нас не одна. Есть еще такие, и ты с ними еще познакомишься.
У каждого врача свое кладбище. Немного циничное, но вполне себе жизненное утверждение. У реаниматологов это кладбище будет поболее. У детского реаниматолога на этом кладбище похоронены те, кто, не случись трагедии, могли бы продолжать радовать своих мам и пап первыми стишками, рассказанными на новогодней елке, или пятерками в дневниках за сочинение " как я провел лето". Эти детишки могли стать великими учёными и писателями- лауреатами Нобелевской премии, замечательными спортсменами- чемпионами Олимпийских игр, или просто хорошими людьми. Но они ими не стали. Всегда неуютно, а порой, тяжело писать о гибели детей. Еще тяжелее, когда ты явился непосредственным участником этого.
Я напишу о трех детях. Об их смерти. Не буду акцентировать внимание на деталях, копаться в нюансах,потому как даже врачам это не сильно приятно. Да, и задача, поставленная мною, не в этом. Тем более, что анамнез заболевания во всех трех случаях достаточно тривиальный. Это пост- напоминание. Уже в названии его главный смысл.
Что еще объединяет эти случаи. Все они произошли рядом с нашим отделением детской реанимации, неподалеку от больницы. Все они произошли летом. Все трое мальчики от 3 до 9 лет. Разница в том, что случились они с интервалом в несколько лет.
Его внес в реанимацию шофер, который сбил на своем автомобиле. Водила, весом более центнера с трясущимися руками твердил как мантру: " Я не видел его, я не видел его..." Тяжелый "ЗИЛ" не оставил живого места от пацана. Тяжелая политравма. Кома.
Было понятно, что осталось жизни на несколько минут. Заинтубировали, подключили, наладили, ввели. Даже успели сделать формальный звонок травматологам в областную больницу. "Стрельнули" три раза, как того требовала инструкция. Пошли курить.
Кто виноват? Тот, кто разрешил движение грузового транспорта к стройке, где оно было запрещено? Или тот, кто не позаботился о нормальном освещении? А может быть родители, которые не научили пацана элементарным правилам безопасности дорожного движения?
Он залез вместе с другими мальчишками в трансформаторную будку, которая находилась на территории больницы, в пятидесяти метрах от отделения. Её забыл закрыть пьяный электрик после ремонта. Разряд в несколько тысяч вольт не оставил пацану никаких шансов. Электротравма. Ожоги до 75-80 процентов.Уголек. Некуда было поставить центральный катетер. Ожоговый шок. Самое страшное, что когда его принесли, он был в сознании. Я запомнил его глаза; еще детские, но уже взрослые. Как буд-то он стал большим человеком сразу, минуя отрочество и юность. Он шептал: "Не говорите маме..."
Это сейчас спасают чуть-ли не со стопроцентными термическими ожогами. Тогда мы его не смогли спасти.
Родители, пришедшие домой с работы поначалу не обратили внимание, что трехлетний ребенок заснул ранее обычного. Не придали значение и тому, что он заснул не раздетым. Бабушка иногда укладывала внука не снимая колготок и рубашки. Прощали ей это. Ухаживает за часто болеющим дитём, позволяя родителям с утра до вечера пытаться свести концы с концами, микшируя издержки политики партии и правительства по переходу страны к рыночной экономике- уже хорошо. Мать забеспокоилась лишь ночью, когда ребенок не проснулся, чтобы попросить, как обычно, бутылку с кефиром. Попытки растормошить мальчика были безуспешны. Решили бегом в реанимацию, в которой уже лечились от пневмонии два месяца. Благо., что больница рядом, через дорогу.
Кома при поступлении была на "двоечку".Потеря сознания всегда требует от интенсивиста действий по определенным алгоритмам. Если потерял сознание ребенок среди, казалось бы, полного здоровья, то эти алгоритмы меняются. Но венозный доступ с последующей инфузионной терапией и введением концентрированной глюкозы, ЭКГ, общий анализ крови, гликемия- всегда оставались обязательными. После этого начинаются беседы с родственниками; попытки выяснить причину комы. Иногда не так легко найти этиологию отсутствия сознания, особенно когда лабораторное и функциональное обследование не дает дополнительных аргументов. Ну, нарушение внутрижелудочковой проводимости на ЭКГ. Ну, небольшой лейкоцитоз в ОАК. Биохимия вся в порядке. Поди, разберись- откуда кома. Поэтому архиважно правильно "попытать" родителей.
"Попытали". Звонок бабушке. Ответ бабушки. Пузырек из-под амитриптилина пустой.
А раньше таблеточки этого чУдного лекарства для чуднЫх людей были жёлтенькие, симпатичные, привлекающие любопытных детишек. Да и похожи они были немного на "витаминки", которыми частенько пользовали своих чад заботливые родители. А вот позаботиться о том, чтобы всевозможные пилюльки хранились в местах, куда не сможет добраться рука, познающего мир ребенка, не позаботились.
" Амитриптилиновые" комы не считались самыми прогностически неблагоприятными. Но в данном случае, как говорится" что-то не срослось". Может, исходный статус часто болеющего ребенка. Может, поздно обратились и экспозиция была велика. Может, доза. Одним словом, присоединилась инфекция с развитием ИВЛ-ассоциированной пневмонией, затем синдром полиорганной недостаточности. Из комы мальчишку мы вывести так и не смогли, несмотря на несколько сеансов плазмафереза.
Безумно жалко было мальчика. Безумно жалко было родител, потому что через несколько дней после смерти их ребенка скончалась бабушка. Тихо, беспричинно. Не смогла простить себе смерть внука?
Вот такие грустные истории. Когда умирает ребенок, то непроизвольно задаешь себе вопрос: " За что?" Чем он успел нагрешить? Кому он успел помешать? Я знаю, что отвечают в таком случае верующие. Но для меня их ответ не кажется правильным.
Жизнь- хрупка. Грань между жизнью и смертью- паутинка. Этот пост напоминание об этом.
Байки из полубытия…
…Просыпаюсь в реанимации в холодном ужасе. А кто меня оперировал?!
Дело в том, что несколько часов назад (интересно еще узнать, сколько именно!), уже уходя в сонное небытие, я вдруг осознала: в операционную вызывают не моего хирурга!
— Романов… Не Митковский… — еле успела бормотнуть анестезиологу.
— Да-а?! — изумился он. — Эй! Не туда звоним! Вызванивайте первое отделение!
И я провалилась…
…Медсестра надо мной хохочет. Они все там веселые. Да и как иначе, когда каждый день играешь со смертью! Положено быть оптимистом.
— Да Романов, конечно! Куда он денется? Просто запоздал чуток. Другие больные… Срочное было что-то. А после мы стали вас со стола на каталку перекладывать… — и снова хохот. — Так он нас рукой недовольно отогнал, подошел и сам вас одной левой перебросил… Легко и просто.
Мой хирург — двухметровый гигант. Эстет. Во всем ищет красоту. А потому ненавидит антиварикозные бинты в операционной. Ему нужно, чтобы только чулочки! Все это знают. Сестры предупреждают заранее.
Однажды забавно жалуется:
— Я вчера так устал, так устал… У дочки был день рождения, пять лет. Весь вечер ей шарики надувал. По ее требованию. Из сил выбился окончательно…
В день у него по три-четыре операции. Повышать голос просто не умеет, всегда ровно-спокойный.
— В своего хирурга надо влюбиться, — как-то сказала мне товарка по несчастью.
А я и влюбляюсь… Всегда. И навсегда. И без всяких советов.
У меня таких любимых уже восемь… Кто-то потом менял место работы, кто- то старел, кто-то уходил в мир иной… А я все оперировалась да оперировалась…
62-я, Склиф, Центр Петровского, 600-койка… Только одна была женщина, Тамара Федоровна. Из Склифа. Царствие ей небесное… У нее тоже был рак. А она оперировала почти до последних дней. Пока могла… Коллеги восхищались ее волей.
И еще… Из области сексуально-откровенного.
Девочки, выходите замуж за хирургов! У них такие руки… А в любви — это главное. Мужские признания — фигня полная! Чесслово! Руки вам скажут намного больше. Уж поверьте моим сединам…
Нет, не глаза твои
Я вспомню в час разлуки,
Не голос твой услышу в тишине,-
Я вспомню ласковые и трепетные руки,
И о тебе они напомнят мне.
Это Лебедев-Кумач написал. А пела Шульженко.
…Говорят, преступника всегда тянет на место преступления. А вот тяжелобольного (это я точно знаю) — в ту самую клинику и к тому самому врачу… Спасшему когда-то.
Патология сознания? Или это нормально?..
… И снова… Просыпаюсь в реанимации. В другой клинике.
Хотя глагол «просыпаюсь» здесь сомнителен. Сознание вроде на своем месте, но веки ни в какую не желают открываться. Я слышу, но не вижу. Плаваю в какой-то тягучей резиновой сонливости… Чтоб ее…
И вдруг мужской голос надо мной:
— Пожалуйста, сожмите мою руку с мыслью, что я ваш заклятый давний враг!
Мне сразу становится смешно. Были бы силы, засмеялась бы.
Он актерствует. И очень талантливо. Сцена без него потеряла многое. Очевидно, в медицинских вузах тоже есть свои Станиславские. Это открытие.
Мне еще смешнее. Жму изо всех сил… Но глазки все равно не просыпаются, чтоб их… А так хочется посмотреть на «врага»…
— Намного лучше! — мой «противник» явно доволен. — Потом попробуем еще разок… Не забывайте: вы просто готовы меня уничтожить одним движением ладони! Смести с лица Земли! Это ваша основная цель!
Потом бодро куда-то в даль:
— А капельницу нашей бабушке поменяем!
Я уже веселюсь вовсю. Никогда еще бабушкой меня не называли! Но ведь сие правда…
Каким образом голос понимает мои мысли?! Загадка… Но он вдруг смущается:
— Простите… Пожилой женщине…
И мне становится хорошо. Даже очень. Несмотря на четыре дренажа-трубки в животе, неподвижность, каменные веки, боль в спине и шее от недавнего введения наркоза, порт слева, мониторинг давления справа, катетер и непрерывно нудно подвывающие вокруг мониторы…
Третья
…Тихо… Пусто… Едем по коридору из операционной в реанимацию. Каталка подо мной какая-то неустойчивая. Боюсь с нее свалиться. Это глюки после наркоза.
Сестра делится веселыми восторженными впечатлениями:
— Ю.И. вас за сорок минут сделал! Он гений! Вам повезло! И пошел в отделение спрашивать, нет ли у них там еще для него парочки таких же худых! — Привычно хохочет. — Вас оперировать легче!
Наверное, мне стоит немного погордиться собой. Помогла своим мини-весом великому и любимому всеми хирургу.
А у нас в отделении, как назло, одни толстушки. Я уже знаю, что с ними у хирургов большие проблемы: чтобы добраться до внутренних органов, нужно сначала убрать слои жира.
Однажды случайно, гуляя в больничном коридоре, видела, как бригада шла из операционной после восьмичасового — потом уточнили — спасения очередной пухлюшки. Шла — это сильно сказано. Врачей и сестер просто шатало, бросало от стенки к стенке. Они брели автоматически, ничего и никого не замечая вокруг: измученные, мокрые, прямо зеленые… Хотя там еще было хилое освещение. Все равно я притихла от ужаса… И вдруг подумала, что хирург не профессия, а смысл жизни. Великий. И чтобы его выбрать, нужно особое состояние души.
— Худой человек — мечта хирурга! — изрекает сестра.
Она явно дружит с афоризмами.
И я начинаю сравнивать себя с мечтой. Очень приятное ощущение.
А вообще, я мечта не только хирургов. Всех врачей. Однажды эмоциональный узист воскликнул, глядя на экран:
— Ну надо же! И стараться не нужно! Все органы видны, как в анатомическом атласе!
Реанимация поделена на небольшие блоки без дверей. Нас трое. До вечера время проходит в полусне, под милые воркования сестер. Но наступает ночь… И с нами остается дежурная сестра Марина. Она как-то угрюмо настроена. Требует не пачкать белье, не шуметь и не ныть. Мы стараемся. А потом Марина исчезает…
У меня сильно болит живот. Все-таки порезанный… Спать невозможно. Очень трудно все делать самой. В середине ночи женщине напротив меня становится плохо: ее рвет, ей сложно повернуться на бок, и она как раз очень полная. Говорит, что это давление. Мы с другой соседкой хором начинаем звать на помощь. Насколько хватает наших немощных голосов…
Прилетают два молодых дежурных врача, быстро помогают, что-то там делают, с трудом (уж очень вес велик, наверное, не меньше ста) поднимают беднягу, прямо тянут за руки, и какое-то время дают ей посидеть. А потом интересуются, где наша сестра. Мы объясняем, что это загадка. Марина исчезла вечером и больше не появлялась.
Дальше мы мучаемся до утра в одиночестве…
А вместе с солнышком объявляется свеженькая, розовая, хорошо выспавшаяся Марина и устраивает нам жуткий скандал за испачканное белье. Мы хором твердим про давление, рвоту, трудности при движении… Судна, между прочим, проливаются. Марину это не впечатляет. Она злится на нас.
Пришедшие следом врачи слушают наш рассказ совсем иначе. И они уже в курсе: дежурные, спасавшие нашу соседку ночью, все рассказали еще раньше. Мой хирург становится на мгновение страшным, каким-то металлическим, когда узнает, что я лежала всю ночь без обезболивающих уколов. Никогда его таким еще не видела… Резко разворачивается и уходит.
Позже я узнаю, что Марину уволили в тот же день с волчьим билетом.
Соседки в палате удивлялись и рассказывали мне, какие у них были в реанимации заботливые ночные сестры. Ни на шаг не отходили… Уколы делали… Утешали… Даже по голове гладили… Значит, нам троим особенно повезло…
Через несколько дней мой хирург в бешенстве сказал мне, внимательно рассматривая мои швы-бантики на животе:
— Эта сука заявила: «А что такого? Ведь никто же не умер!»
Очень логично… Мы выжили… Чтобы никогда не забыть ту переполненную тяжкой болью, отчаянием и страхом ночь и ту Марину…
Четвертая
Тихое, плавное, уютное пространство нашей реанимации… Сестры разносят шприцы-поильники, следят за мониторами, обсуждают негромко свои мизерные зарплаты…
У нас тут тесно сплоченный коллектив. У дальней от меня стены — крупный, добродушный, флегматичный, очень искренне улыбающийся мужчина из кардиологии. Разрезанный крест-накрест по всей грудной клетке.
Помнится, мне сильно поплохело, когда я лет десять назад впервые увидела эти швы после операции на сердце. Сейчас привыкла. Смотрю спокойно.
Нашего сердечника здесь все зовут спящим красавцем. Он почему-то несколько дней не просыпался после наркоза. Очевидно, сыграл свою роль темперамент.
Рядом с красавцем — худой мужчина из родной мне онкологии. Интересуется у сестер, почему в календаре нет Дня онкологического больного. И сестры наперебой советуют ему поставить этот вопрос перед Госдумой, правительством или Советом федерации. Или перед всеми сразу. А одна вдруг предлагает — перед ЕСПЧ… И в ответ на всеобщее удивление объясняет:
— У нас очень много онкологических… Должен же кто-то наконец защищать их права!
Вполне логично.
Слева от меня лежит девочка Света. Но это для меня она девочка — Свете лет двадцать пять. Кроме онкологии, у Светы ДЦП, она очень плохо говорит, больше мычит и что-то пытается объяснить жестами. Сестры ее понимают с трудом, как ни стараются. А мне неожиданно удается разобрать Светины слова. И как только ко мне возвращается после наркоза способность говорить, я начинаю кликать сестер.
— Пожалуйста, подойдите, Света хочет пить!
— Пожалуйста, Свете неудобно лежать!
— Пожалуйста, у Светы что-то болит!
И сестры моментально бесшумно скользят к ней, а Света уже начинает просто протягивать ко мне руку, если хочет о чем-то попросить.
Но нашу мирную славную жизнь нарушает новая больная. Ее кладут как раз напротив меня. И дама тотчас начинает рыдать… Снова мне повезло…
У нас здесь слезы не приняты.
«Пока хватает силы смеяться над бедой…». Мой любимый Визбор.
А у моего хирурга на мобильнике стоит Градский. У нас общие вкусы.
Я присматриваюсь к даме. Смоляная симпатяшка лет сорока. Но явно истеричка. А какие там еще проблемы? Я вижу, что ее не подключают к аппаратам, она только лежит кулем и непрестанно плачет.
— Да у нее просто потек подбородочек! После пластики, — вдруг в гневе говорит сестра. — И чего ее к нам привезли?! Ты откуда такая?
Моя соседка, совершенно опухшая от слез, лепечет в ответ неразборчивое: то ли Абхазия, то ли Аджария. А потом начинается паломничество…
К даме ходят без конца врачи и сестры. И еще какие-то люди явно не медицинского вида. По несколько человек сразу. Прямо делегации. Наш глава реанимации, очаровашка и вдобавок тезка моего сына, выходит из себя.
— Никого не пущу! Шляются тут без шапочек и бахил!
Но они продолжают упорно шляться. Правда, шапочки надели, а вот бахил мне из-за полной неподвижности не разглядеть.
Сестры иронизируют. Демонстративно громко.
— Ты не знаешь, почему это ее возят на УЗИ на каталке?
— Как почему? Потому что молодая и здоровая!
Дама продолжает молчаливую политику слез…
К ней ходят всю ночь. Толпами. Какой-то ужас… Это реанимация все-таки… Мы не можем спать. Особенно плохо мне. И я еще не терплю слезливости.
К утру я сатанею. Вот так и воспитывают настоящих националистов...
Мой чуткий хирург сразу замечает неладное.
— А что это у нас сегодня с настроением? Да-а, у вас был черный четверг… Уже вся клиника наслышана…
И я умоляю его забрать меня на родной восьмой этаж, в родную палату, где у меня замечательные соседки, у которых не текут ни подбородки, ни слезы. Иначе у меня будет и черная пятница.
Но приходит наш профессор, дама на вид очень суровая.
Только однажды, поджидая своего хирурга в его кабинете (врач был в реанимации), я услышала, как наш профессор нежно позвала его из коридора: «Димуля…».
И сразу навек прикипела к ней душой вот за этот уменьшительно-ласкательный суффикс.
Что еще меня здесь поражает… Ко мне в реанимацию, и к другим тоже, приходят все врачи отделения. Не только твой личный хирург. Ты постоянно под общим контролем. Словно некая всеобщая всемирная больная. И всем есть до тебя дело. И сегодня белых халатов вокруг меня собралось немало.
Но профессор сурово объявляет:
— Нет, она еще очень дохлая! Пусть лежит здесь до понедельника!
Вердикт окончательный и пересмотру не подлежит. Я впадаю в полный депрессняк. Хирурги смотрят на меня внимательно, и двое из них осторожно мне подмигивают. И исчезают.
А я устраиваю нашему душке-милашке главе реанимации настоящую истерику. Он крайне удивляется:
— А что случилось? Капельница в порядке, дренажи тоже… У вас что-то болит?
У меня ничего не болит. Но я хочу на свой родной восьмой этаж… Здесь я больше не могу жить.
А потом… Потом приходят врачи за Светой. Ласково объясняют ей, что она возвращается в палату и что к ней уже едут мать и сестра. Света радостно машет мне на прощание.
А потом… Потом появляется юный ординатор моего хирурга и бережно выдергивает из меня почти все дренажи, кроме одного. Я даже спрашивать его боюсь… Кажется, мои хирурги веников не вяжут…
А потом… Потом наша чудесная старушка-санитарка вкатывает кресло-каталку и увозит меня на родной этаж…
Д.В. и С.Ю., спасибо, что вы есть!
А потом… Я прихожу в себя и начинаю старательно вытравлять в себе зеленые ростки национализма…
Номер раз
Мы — двое сумасшедших. Правда, почему-то оба в онкологии. И дело до психушки не дойдет, поскольку просто не успеет.
Мы познакомились на скамеечке возле поста медсестер. Я — после операции, Саша — в ее ожидании.
Мы заглянули друг другу в глаза… И двинулись рядом по коридору в долгий путь…
Мы расставались только вечерами. О чем мы говорили? Даже не знаю: обо всем и ни о чем. Да и что решают слова в этой жизни?.. Пустые звуки…
Все наше первое отделение на нас любовалось. Мы стали его символом, его знаменем, его легендой. Нам улыбались, с нами радостно раскланивались, нам приветственно махали… А позже стали приходить на нас посмотреть из других отделений. И уже совсем незнакомые нам люди снова нам улыбались, с нами радостно раскланивались, нам приветственно махали…
Это был пир во время чумы. Мы с Сашей шли по краю бездны, но не желали смотреть вниз и даже думать о том, насколько она близка и бездонна.
Мы держались за руки. Очень крепко… Своеобразный бессознательный вызов реалиям.
Мы смотрели в окно на оранжевое прохладное мартовское солнце. Мы видели, как убегает последний снег в нашем прекрасном больничном парке… Мы слышали какую-то настойчивую птицу по утрам… Знать бы ее имя… Но мы — дети асфальта и выхлопных газов. А птицы — они совсем из другого мира.
Да, конечно, Аннушка уже пролила подсолнечное масло… Как раз на наши рельсы. Но мы к ним не подошли еще слишком близко. Мимо, мимо…
Саша работал в Институте Федорова, где ценился как специалист по приборам: линзы, стекла… Я ничего не понимаю в этом деле. Он рвался на работу, его там нетерпеливо ждали, поскольку заменить было некем.
— Меня больные заждались… — говорил он.
У него был обширный рак желудка. Запущенный.
А еще у него были очень хорошая жена и чересчур вольнолюбивая дочка, которая бросила на руки родителям свою малышку и пустилась в свободное плавание по жизни.
— Как мы такую выпестовали… Избаловали… И к ребенку редко приходит… — горевал Саша. И показывал мне фотки трехлетней внучки. — Варьку мне теперь надо вырастить. Успеть…
Потом мы какое-то время переписывались. А потом Саша исчез… Я не смогла его отыскать.
…Прошло немало лет, а я все продолжаю верить, что Саша вырастит Варьку. Успеет…
Наверное, я и впрямь сумасшедшая…
Номер два
— А кто это с вами был? — Любопытная милая толстушка. — Такая беленькая девочка… Вы вместе гуляли.
Вообще-то, она не беленькая, а очень даже темненькая: черноглазая брюнетка. Но на ней белый костюмчик, и вся она светлая, воздушная… Я понимаю толстушку, которая не унимается.
— Вы, наверное, все уже о девочке знаете? А что у нее? Такая молоденькая…
Рассказывать не хочется, но ведь не отвяжется…
Оле двадцать пять лет. Первый раз попала в онкологию в девятнадцать. Только тогда операция была простая и легкая. Теперь все будет сложнее.
А мама Оли лежит на Каширке. Маме всего сорок с небольшим: она рано родила.
Я спросила Олю, почему не получилось лечь вместе, в одну больницу. Потому что здесь не занимаются кровью, у мамы — лейкоз.
Олю здесь помнят даже медсестры: фамилия редкая. И эти два огромных черных глаза… Не забудешь.
А папы нет. Есть собачка Дарька.
Кто же теперь с ней гуляет?
Мальчик Андрей. Олин друг. Ему тоже двадцать пять. Он остался за старшего: у него на руках Оля, ее мама, песик, а дома — парализованный после инсульта отец и с трудом двигающаяся из-за артрита мать. Андрей один на всех. Он учится и работает. Он прекрасно умеет готовить, стирать, гладить, мыть полы и перестилать постели лежачим больным. Он ходит по магазинам. Он справится и никогда никого не бросит. Оля в нем уверена.
Она бодро звонит маме:
— Ты пьешь много? На химии надо пить. Ты чайник не забыла? Что читаешь? А спала хорошо?
Потом поворачивается ко мне:
— Я маме чайник с собой дала, маленький, иначе сложно. А так у нее все с собой…
Хохочет. Вспоминает:
— Андрей — он надежный. Редкий. Мне повезло.
Я верю. И надеюсь. На ее везение. Хотя бы в этом случае.
У Галины из соседней палаты муж ушел в тот день, когда она принесла домой из поликлиники диагноз «рак».
Точно так же исчез гражданский муж у красавицы Маши. Она очаровательна даже лысая после химии. А в парике просто неотразима. Но так думаем только мы.
…Толстушка слушает мой короткий рассказ об Оле и хватается за голову:
— У меня поднялось давление! Это ужасно, невозможно вынести!.. Зря вы мне рассказали…
Сама же просила!
И мчится к дежурной сестре мерить давление. Действительно, поднялось.
Хотя в основном у милой толстушки все о’кей. У нее хорошие анализы, и ее скоро выпишут. И она будет только вспоминать эту страшную онкологию и ложную тревогу. Или постарается забыть совсем. А Оля останется здесь.
Она читает. И слушает музыку. По щекам свисают провода наушников. Потом вынимает их, откладывает книгу:
— У меня насморк…
Это большая беда. С насморком тут не держат — потенциальная инфекция. Могут выписать, и тогда становись на очередь в клинику снова. Очередь длинная. Больных много. А откладывать операцию нельзя. Здесь всегда все срочно.
Я достаю оксолин и ватные палочки. Оля радостно хватается за них и щебечет:
— Я даже не знала такого средства! Поможет? Меня не выпишут?
Я безнадежно киваю. Все-таки еще надеюсь… Валентина, третья моя соседка по палате, тоже пытается верить в лучшее.
Но утром утихший вчера насморк просыпается снова. И с удвоенной силой. Оля не дожидается обхода и бросается к заведующему отделением: он оперировал ее в прошлый раз. Возвращается сникшая.
— Сказал, сейчас выпишет… А то я вас всех заражу…
— Мама, ты как? Пьешь воду? — это в мобильник.
И опять нам:
— Что мне теперь делать?! Я месяц ждала, пока будет место в больнице…
Черные глаза полны отчаяния.
— Сразу записываться на госпитализацию! — дружно отвечаем мы. — Прямо сегодня! Очередь идет быстро!
Знаем мы, как она идет…
У Оли безумные глаза. Болезнь шагает еще быстрее. Особенно в юном возрасте.
— У тебя что, уже метастазы?! — срываюсь я на прямой вопрос. — Много?! Где?
Оля молчит. И начинает складывать рюкзачок.
— Мама, я перезвоню… Ты как себя чувствуешь? Андрюша, я еду домой. Не-е, на время… У меня насморк. Ждешь? Угу… Твои в порядке? Ух ты! И что у тебя на обед?
У Андрея, судя по всему, все отлично, несмотря ни на что. Из чего делаются такие мальчики?.. Знать бы рецепт…
Я провожаю Олю до лифта. Все отделение, благодаря компанейской толстушке, уже в курсе Олиной жизни: ей машут, ее обнимают, целуют… Она с силой отбивается:
— Вы что?! Сумасшедшие?! У меня грипп!
Возле лифта она вдруг утыкается мне в плечо и плачет. Какие можно найти слова в утешение… Я только безнадежно повторяю, что нужно сразу записаться в приемном отделении.
В лифт Оля входит не оглядываясь…
А потом я жалею, что не успела записать номер ее мобильного. И не могу уже ее найти.
И постоянно с тех пор думаю: как можно ныть и впадать в депрессии, какое у нас право проклинать свою жизнь, искренне считать ее непереносимо-тяжкой, если есть на свете Оля и ее мама, мальчик Андрей и его парализованные родители?! Я очень надеюсь, что они все ЕСТЬ на этом свете…
Большинству из нас далеко до их страданий и стойкости. К счастью и к несчастью…
Номер три
Он останавливается возле меня в коридоре.
— Вы стали сильно сутулиться после операции. Там удалена одна большая мышца… Возможно, от этого. Хотя не у всех так бывает. Смотрите сюда!
И становится спиной к стене.
— Встаньте рядом! И повторяйте за мной эти упражнения.
Я очень стараюсь все запомнить, поскольку совершенно не хочется изображать из себя крючок всю оставшуюся жизнь.
Мимо прошмыгивают веселые сестры. Больные застывают в почтительном отдалении. Потом я радостно мчусь в палату.
— Девочки, хватит валяться! Вставайте — и к стенке! Сан Саныч показал мне комплекс от сутулости!
Соседки относятся к моей информации с недоверием.
— Зав отделением?! Сам?! Тебе?! Так запросто?!
Ну да… Зав отделением… Сам… Мне… Так запросто…
Инфаркт его застиг прямо на операции. Он падал на больного… Успели подхватить. Больше он не оперировал, руководил молодыми хирургами. А потом его отстранили от должности как немощного и старого…
Нового зав отделением я не застала. Меня выписали. Только как-то раз, приезжая на консультацию к своему хирургу, я увидела слишком горделивый профиль мелькнувшего мимо преемника Сан Саныча… Возможно, новый тоже был хороший онколог…
Сан Саныч, дорогой… А я ведь по сей день делаю ваши упражнения… Помните, спиной к стене?..
Номер четыре
Она мне сразу понравилась. Такая высокая, статная, с прекрасными волосами… И в клетчатых брючках. Они меня особо пленили.
А было Валюше уже за семьдесят. Никто бы не поверил…
Модельер в прошлом, вдова… Трое взрослых сыновей и трое внуков. Рак желудка, который в двух клиниках не распознали на гастроскопии (!), пока старший сын, врач, не привез ее сюда. Здесь диагноз поставили за два дня. Срочно вырезали две трети желудка.
И Валя провалилась в депрессию.
— Прямо коматозный характер! — сокрушается наш профессор.
Валюня молчит. Потом вдруг сурово вопрошает хирурга:
— Это что за фигню мне положили на тумбочку?
Речь о таблетках.
И наш несравненный хирург отзывается ей в тон:
— Эта фигня нужна вашему желудку! Принимать обязательно.
Я позже укоряю Валю:
— Ты зачем так с врачом разговариваешь? Как-то уж слишком…
Она молчит. Смотрит перед собой и ничего не видит. Может, и не слышит.
Я пытаюсь что-то сделать. Интуитивно выбираю путь. Наверное, неправильный, но я не психотерапевт. И не знаю, как надо.
Я начинаю рассказывать ей (будто она сама не знает!), какую хорошую жизнь она прожила (что-то типа: построил дом, посадил дерево, вырастил сына). А это правда. У Вали отличные парни. Без конца прибегают, общаются с врачами, очаровывают сестер… Особенно частый гость — младший Илюша. Бережно поднимает мать с кровати, водит по коридору…
Ябедничаю Илье:
— Нутридринк, который врач назначил и вы маме принесли, она не пьет. Говорит, слишком сладкий.
И он отзывается с нежностью:
— Она капризничает…
Я твержу Вале, каких сыновей она вырастила. Вяло кивает… Живописую, какая у нее была интересная профессия… Сосредоточиваюсь на том, как Валюня прекрасно выглядит. Как модно и красиво одета. Что тоже правда.
Некоторый интерес в ее глазах пробуждается при упоминании о клетчатых брючках.
— Сама придумала! — вдруг отзывается Валя.
И снова угасает…
Я бессильна что-либо сделать для нее…
Уже после выписки я забегаю к своему хирургу проконсультироваться. И встречаю Валю в коридоре. Она вроде и рада мне, обнимает, но смотрит по-прежнему апатично. Говорит, что завтра ее выпишут и Илюша увезет к себе. Он один не женат и может постоянно заботиться о матери.
Она ведь очень счастливая мать. И разумная, если такими выросли дети. Но счастье — понятие крайне субъективное. И с этим ничего не поделаешь.
Номер пять
Любе не повезло. Именно в день ее операции нашего великого хирурга в очередной раз выдернули в Кунцево в Кремлевку. Тамошние врачи сами не справлялись и часто просили их консультировать. Хирург бранился, но ехать туда приходилось.
Любу оперировал другой, молодой хирург. И все прошло вроде без проблем, но Люба захандрила. Ей стало плохо. Она жаловалась на постоянные боли.
Врачи заметались. Приходили без конца. Молодой хирург страшно нервничал. На него было больно смотреть.
УЗИ ничего не показывало, кровь тоже… Любу ошупывали-перещупывали, а она все стонала. Очевидно, очень обиделась и решила таким образом отомстить всем врачам сразу. О чем иногда и говорила в палате. Дескать, вот вам повезло с хирургами, а мне нет… Измучившись душевно, она задумала измучить всех остальных. Это не оправдание, а объяснение.
— Субъективные ощущения, — твердо сказал зав отделением. — Сплошные фантазии.
Люба почти не ела, не спала ночами и тревожила всю большую палату тяжкими вздохами. Мы тоже стали беспокоиться.
Любу снова обследовали. Ничего нет…
— Выписываем, — отчеканил зав отделением.
— Нет! — отрезала Люба. — Пока не выясните, что со мной, я отсюда не уйду!
У нее так ничего и не нашли. И позже тоже. Придумать себе можно что угодно.
…И Леля тоже не желала выписываться. Это уже в другой клинике и по другой причине.
— Здесь под наблюдением, — твердила она. — А дома кто за мной досмотрит?
Леля панически боялась остаться без врачей. Это не оправдание, а объяснение.
— Есть же районный онколог, — объясняли ей. — Вы все равно не будете здесь лежать вечно!
Но Леля собиралась — вечно. На выписку не соглашалась. Нудно повторяла, что ни за что не уйдет. Я Лелю не понимала и рвалась домой.
Ей даже пошли навстречу и сделали первую химию в палате, хотя это и не положено. Бедная наша Лелька вся сжалась под капельницей, грозно нависающей над кроватью прозрачным олицетворением новой беды. Нам всем тоже было не по себе.
Но наконец предел терпения хирургов иссяк, и они вышли из весенних берегов.
— У нас огромная очередь, вы это знаете, — сказали Леле. — Каждое место на вес золота. Сколько могут ждать другие больные? Имейте совесть! Мы вас завтра выписываем!
Леля зарыдала. Успокоить ее мы не сумели… Она звонила дочке и горько причитала в мобильный, какая здесь в клинике жестокость. И как все несправедливы. Врач хлопнул дверью.
…А Лена не желала вставать после операции. Залегла, как симпатичная кареглазая медведица в берлоге-кроватке, там окопалась — и преотлично. Комфортно. Ходить ей трудно и больно, у нее дренаж, мало ли что велят врачи… Это не оправдание, а объяснение.
Сестры пожаловались хирургу. Тот пришел и мгновенно схватил Лену в жесткие объятия. Ловко, без труда поднял, аккуратно, как куклу, поставил на ноги, встал сзади и холодно приказал:
Лена сопротивлялась. Рвалась обратно в кроватку… Но хирург перекрыл этот легкий путь дезертира.
— Я сказал: пошла! До двери и обратно! Вперед! И не изображай из себя страдалицу! Буду теперь лично тебя каждый день гонять!
Лена мрачно, неохотно двинулась… Очевидно, проклиная в душе хирурга.
И вдруг подумалось…
Доктора, дорогие… Из Центра Петровского, 62-й больницы, 600-койки… Как же вам тяжко приходится с нами… Да, мы больные, несчастные, не вполне адекватные и сломавшиеся от своих мучений… Мы порой не отдаем себе отчета в собственных поступках. Вытворяем черт те что… И слишком часто, отупев, неосознанно пытаясь освободиться от боли, сбрасываем свои муки на ваши плечи. И еще думаем, что так и надо. Это не оправдание, а объяснение.
Вы нас, конечно, прощаете. Вы все понимаете. Спасибо…
Номер шесть
Как-то неуютно сознавать, что забыла ее имя и отчество… Может, рядом бродит призрак незваного Альцгеймера?
Хотя все в отделении называли ее просто бабушкой. Она бодро постукивала палкой по коридору, словно и операции никакой недавно не было. Сияла молодыми карими глазами. И охотно рассказывала:
— У нас онколог — семейный врач! Издавна. У меня мама и младшая сестра умерли от рака, две дочки больны: то химия, то облучение, а год назад и внучка здесь оперировалась. Я, когда свой диагноз узнала, задумалась… Говорю врачу: «Доктор, а может, раз — и все? Лет мне много, зачем сейчас что-то делать? Пора уходить...». Но он не согласился: «А смерть-то какая страшная… “Раз — и все!” не получится. Будем оперироваться…». Вот я сюда и пришла…
Внучку я видела. Энергичная, эффектная, она привозила на машине бабушке маленький телевизор, чтобы та не скучала вечерами в палате. Но смотреть его бабушке не дает соседка. Требует тишины. Наша Лелька прозвала ее «розовый халат». Прозвище приклеилось.
Бывшая певица в розовом вообще-то невыносима. Она без конца кричит на сестер и больных и раздражается на врачей. Видимо, хочет, чтобы сестры кололи совсем без боли и без конца ей улыбались, чтобы врачи прикасались к ней на перевязках нежно-сексуально и влюбленно следили лишь за ней одной, чтобы швы ее не беспокоили, чтобы чистота была стерильной на манер операционной, а еда — как в ресторане «Националь».
Ей кажется, что все здесь к ней равнодушны, все грубы и далеки от профессионализма.
— Если Халату здесь так не нравится, то что он здесь делает? — риторически вопрошает Лелька.
Главное, что это чушь собачья… Искаженное восприятие. Розовый халат видит все в кривом зеркале, с точностью до наоборот: здесь высококлассные врачи, приветливые умелые сестры, очень вкусная еда и чистота такая, что мне в моей квартире и не снилась…
— Розовый халат опять сегодня так кричал на бабушку… — грустно жалуется Лелька. — В коридоре было слышно…
— А чего певица хотела на сей раз?
— Да фиг поймешь… Лучше бы спела нам что-нибудь… Всех здесь достала! А бабушка ведь даже не ответила.
Старушка отличается поразительной кротостью. Говорит нам:
— Пусть себе кричит… Телевизор я могу и в холле смотреть. Только угодить ей трудно: все всегда не так…
— Я бы удушила! — признается честная Лелька.
Любопытно, как бы ей это удалось с дренажом и с одной левой рукой: вторая прооперирована и подчиняется пока плохо.
— Девочки, — говорит бабушка, — мою соседку завтра выписывают. Нужно ее проводить по-хорошему…
— Что?! — шипит злая Лелька. — Провожать Розовый халат?! Ни за какие коврижки! Пусть его сам черт провожает!
Бабушка молчит и сияет карими молодыми глазами.Мы с Лелькой переглядываемся…
…И видели бы вы, как потрясена была бывшая певица, увидев нас, вышедших с ней попрощаться и пожелать всего доброго… Как изумленно шептала слова благодарности… Даже сестры и нянечки прибежали проститься… Ох, наша бабушка…
А рядом стоял приехавший за Розовым халатом сын, широко улыбался и, конечно, радовался, что все здесь так полюбили его мать…
Номер семь
Почему-то мне внезапно захотелось, чтобы вот такая девочка-подружка была у кого-нибудь из моих бакалавров или мальчиков-учеников, способных на верность…
…Меня привезли из реанимации, и я увидела новую соседку. На кровати рядом. Когда меня увозили в операционную, кровать пустовала.
Совсем юный светленький стебелек, вдруг напомнивший молодую Марину Влади из фильма «Колдунья».
Девочка сразу охотно бросилась мне помогать. И разговорилась.
Ксения. Двадцать семь лет. С Дальнего Востока. Списалась через сайт с клиникой и получила разрешение приехать оперироваться. Будет делать сам директор клиники, академик… Ксеня произносила его имя и имена наших профессоров и хирургов шепотом, так благоговела…
Ей нужна пластика пищевода. Он сожжен кислотой… Очевидно, желудок тоже пострадал.
— Это вышло случайно, — быстро добавляет Ксюша.
Случайно так случайно… Мы сделали вид, что поверили.
Ксеня не может есть, только пьет. Все сбивает себе в блендере, с собой привезла. Каждое утро тщательно подкрашивается, надевает красивый костюмчик (у нее и здесь немало нарядов) и звонит домой. Сначала маме. Узнает насчет ее здоровья и все ли в порядке с шестилетней дочкой. Потом мужу. Я даже не очень понимаю зачем. Отношения крайне напряженные, тягостные. Ксеня часто взрывается на крик. Жмется на кровати от неведомой мне боли.
— Ты мог бы поинтересоваться ребенком! Хоть раз в жизни! Тем более что меня нет! А обо мне ты вообще забыл! Понятно даже паровозу! Ты автомат по раздаче газировки! Ну и что?! Пусть все слышат, у меня хорошая палата!
Думаю: забыл и забыл… Может, и ей давно пора от него отвернуться? Она словно вымаливала уже истаявшую любовь, пыталась, как многие, докричаться до нее, достучаться… Из последних сил дозваться отклика, который уже не прозвучит… У каждого из нас — свои пределы. Достигли их — и дальше ни шага… Типичная, в общем, история. Ничего нового. Если бы не сожженный случайно пищевод…
— Я бизнесом занимаюсь, — рассказывает Ксения. — Небольшим. Но мы пока выживаем. Вот деньги собрала — и сюда. У нас такие сложные операции не делают.
Здесь она совершенно одна. Есть какая-то тетя, кажется, двоюродная. В Подмосковье. Но она в клинику не приезжает. Вся палата пестует Ксюшку и ей помогает: где что заказать-купить, например, чулки для операции, соки, пюре…
Ксеня смотрит растерянно. Думаю: неужели такие вот девочки способны заниматься бизнесом?! Которые нечаянно сжигают себе пищевод кислотой, а ночами тоскуют и плачут (один раз слышала). Окликнула:
— Ксюша…
Они притворилась спящей.
Или я совершенно не понимаю таких девочек, или совершенно не знаю, что такое бизнес… Насчет него я действительно слабовата.
Почему-то к ней часто приходят студенты, интересующиеся историей ее болезни. И здесь я тоже ничего не понимаю. Это вот для чего? Наверное, необходимо для будущих медиков. Расспрашивают о том, как она живет с сожженным пищеводом. Ксеня всем все старательно рассказывает, они записывают… И никому нет дела, как ей больно, что она чувствует, в который раз повествуя о себе… Маленькие трагедии только называются маленькими. Это условность.
Насколько я выяснила, на УЗИ картина ужасающая. Пищевод нужно просто лепить заново. А конструировать его будут из Ксанкиного кишечника. Оттуда возьмут — сюда поставят…
Ксеня снова вытаскивает свой верный блендер. Он тихонько, успокаивающе гудит…
— Вот вы про Влади говорили… — вспоминает Ксюша. — А я ведь ее совсем не знаю. Только что была женой Высоцкого… Я вообще кино плохо знаю. И литературу тоже. Я не очень образованная. Вот приеду домой, буду читать и смотреть. И дочку уже к школе нужно готовить…
Выписываясь, я дала ей свои телефоны. Объяснила, что мы живем рядом. Всегда можем прийти и ей помочь. Принести что-нибудь… Девочка не позвонила.
…Она мне показалась человечком, потерявшимся в метели…
Номер восемь
Это была какая-то достоевщина, гоголевщина, булгаковщина… Злая фантастика.
Я вышла, как обычно, в коридор прогуляться. Матерь божья!.. Обалдеть!
Не очень знакомый мне человек разгуливал там горделиво в полном одиночестве босиком и в одной простыне. На манер греческой тоги. Глазки у него были очень нехорошие, безумные. Ку-ку, говоря попросту. Все больные давно в страхе разбежались по своим кроватям.
Появился молодой ординатор и осторожно и тихо попросил «грека» вернуться в палату и одеться. И тот отвечал примерно-приблизительно: «А что в палате? Там все то же самое…»
Как в известном анекдоте про ботинки: дома тоже один черный, второй коричневый. А еще есть про кладбище, куда поползем в простыне…
Но тогда было не до смеха. Сестры подплыли очень ласково и присоединились к ординатору, уговаривая «грека» пойти в палату.
А я, если честно, попросту струсила. И метнулась назад.
— Я его вчера видела, — флегматично сказала моя соседка. — Сдается, крыша поехала… Его вчера из реанимации привезли. Там, видно, и повредился. Только вчера он гулял в пижаме. А глаза… да… были совсем жуткие… Я сразу внимание обратила.
До этого случая я никогда не видела и не слышала, что люди сходят с ума именно там. Позже мне подруга тоже поведала один такой случай.
Очевидно, все же реанимация здесь ни при чем. Просто идет наложение боли на боль, страдания на страдание. И человек не выдерживает. А я, наверное, раздружусь навек с головой в бесконечных ожиданиях непрерывных биопсий.
Механизмы перегрузки в деталях, наверное, не известны никому. А в целом…
Моя мама в старости явно стала переходить в иную, агрессивную плоскость. Злобно на всех кричала, всех ненавидела, и меня в том числе. Повторяла:
— Думаешь, всегда будешь молодой и здоровой? Скоро все это пройдет…
Я ничего такого не думала.
Видимо, здесь у пожилых людей срабатывает жестокая истина, что им пора уходить, а другие еще пока остаются. И поднимает голову ненависть.
…Как-то приехала психиатр из диспансера. Мама начала так кричать и набрасываться с кулаками на врача, что та испуганно съежилась и попятилась от восьмидесятипятилетней женщины. А если бы доктор встретилась с молодым, съехавшим с катушек мужиком? Вроде Ивана Бездомного…
Не знала я, что у нас водятся такие пугливые психиатры. И к чему их готовили? К смирным благоразумным пациентам? Очень смешно…
Пришлось мне защищать врача, закрывать его собой и приводить маму в порядок. Так что дальше я на психиатрию не рассчитывала.
А у мамы повреждения сознания наметились давно, еще со смерти моего младшего пятнадцатилетнего брата. У меня тогда началась дисфагия. Неврологи вытянули.
Он был моим первым ребенком, я помогала маме его растить, гуляла с ним, сказки ему рассказывала… И гордилась, что первым его словом стало мое имя…
— Это ты не смогла проглотить его смерть, — сказала позже подруга.
…Я не знаю, сколько можно грузить на психику. Наверное, зависит от каждого. Но все равно мера мучения имеет свои пределы. И где тот измеритель? И где механизм самоуправления?
Практически у всех онкологических больных стрессы неизбежны. Это понятно, только вот что дальше… И как лечить, как оперировать психически неустойчивых? Тех, которые уже наблюдаются у психиатров и психотерапевтов? Такой больной способен и без повода накинуться на врача или на соседа. И это совсем не смешно…
…Интересно, какими великими ценностями жизни можно объяснить мучения людей на Земле, особенно тяжелобольных, и страдания умирающих? Такие ценности есть? Я их не знаю. Разве что музыка… И то сильно сомневаюсь.
…Больной в простыне быстро исчез из отделения. Куда-то срочно перевели.
Я встречала в онкологии странненьких и раньше. Еще Чацкий утверждал: «Я странен. А не странен кто ж?» И был прав. Все немного на особинку. Каждый по-своему.
…Лишь бы дело у нас не дошло до выбора той самой простыни, в которую лучше всего завернуться…
Давайте я еще расскажу о реаниматологах. Всегда приятно рассказать о хороших людях.
Итак, дано: скоропомощная больница, блок общей реанимации на 24 койки. Специфика: отделены от анестезиологии, нет травмы (тьфу-тьфу!), нет нейрохирургии, нет роддома и детства (тьфу-тьфу-тьфу!!!), кардио и нейро -в самостоятельных отделениях. Все остальное -есть. Плюс слово "скоропомощная" в названии подразумевает, что привезти могут все, что угодно. Например, двухлетнего ребенка, умирающего от свиного гриппа, со словами: дальше не доедем (реальная история). Ну и 24 койки -понятие очччень растяжимое. До 45 точно, а в особых случаях и до 50.
Давайте зайдем внутрь. Вот, наденьте шапку-невидимку, без нее вас не пропустят. Сначала вас поразит постоянное движение, чем-то напоминающее броуновское. Врачи-медестры-санитарки-больные-аппарат ы-мониторы. Однако, в этом хаосе присутствует строгий порядок. Пройдемся по блоку. Видите, пациенты, все в трубочках, по которым капают-стекают разного цвета жидкости. Трубочек может быть...да сколько угодно. И цвет жидкостей тоже разнообразный-от белого до черного, через красный и зеленый. Так вот, это -хирургические больные. Кстати, хирургическим здесь назовут любого больного, лечащий врач которого способен хотя бы в теории схватиться за скальпель. ЛОР, урология, гинекология... Тут всегда много хирургов: обходы, дежурные, лечащие...Дело в том, что хирург, прооперировавший больного, или даже только собирающийся это сделать, кровно заинтересован в его, этого больного, благополучии. Так что хоть пару раз за сутки да навестит. Вот и создается постоянная циркуляция.
Вон, чуть дальше, более спокойный отсек. Шуршат аппараты, мерцают мониторы. Капают только капельницы и дозаторы. Это терапия. Тут пневмонии, комы неясной или вполне ясной этиологии, астмы и прочие ХОБЛы, сепсисы, диабеты, алергозы. Лекарственные гипотонии (это когда дедульке с головокружением доброхоты в рот пригоршню нитроглицерина сунут; вот здесь этот дед и очнется).Терапевты сюда ходят редко: утром на обход, чтобы узнать, какие подарки к ним сегодня привезут, да дежурный, осмотреть больных, миновавших его объятия в приемном отделении. В отдельном отсеке -апельсинчики. Так здесь называют циррозы печени, алкогольные по большей части. Они, конечно, формально циркулируют от терапевтов к хирургам и обратно, в зависимости от того, есть кровотечение или пока прекратилось. Но практичнее собрать их всех вместе, чтобы эээ...не пугать тех больных, которые осознают окружающий мир.
Дальше -бабушки. Нет, не по половому, и даже не совсем по возрастному признаку. Просто в этом отсеке лежат пожилые люди, с которыми не справляются в отделениях. Ну вы же слышали, что пожилой человек в больнице, в незнакомой обстановке, сходит с ума? Так вот, это правда. Сенильный психоз, называется. И если родственники не обеспечат присмотр (сами ли, наняв ли сиделку), много шансов, что старичок окажется здесь. Здесь его привяжут (мягко фиксируют), успокоят всякими лекарствами и покажут психиатру. Тот покачает головой, повздыхает о недоступности психосоматики и назначит галоперидол. И будет старичок у нас лежать, пока или сам не придет в чувство или родственники не согласятся забрать болезного домой.
Дальше, за бабушками, -инфекционный бокс. Туда кладут открытые формы туберкулеза (выявляем с частотой раз в неделю), гриппы и более экзотические инфекции. Когда таковых нет, что редко,-сюда кладут самых разлагающихся больных апельсинчиков.
Ну и совсем отдельный отсек -алкаши. Да-да. А куда их прикажете девать? Вытрезвители отменили. В приемнике можно уложить спать только самых благонадежных. А потом, они ведь тоже болеют, и почаще остальных. И пить от этого не бросают. Атмосфера здесь суровая. Охранник, всегда готовый тревожной кнопкой вызвать подмогу из приемника, медсестра и санитарка, выходящие из блока строго по очереди. От глюков наших подопечных вполне с ума можно сойти, зато реально излечиваешься от жалости к субъектам с "тяжелыми жизненными обстоятельствами", особенно, когда видишь одну и ту же р...лицо с регулярностью раз в месяц.
Ну вот, вроде, и все о пациентах. Мы же о врачах собирались поговорить?
Они бывают разные. Чур,не пугаться. Разные-то, разные, но для стандартных для этого отделения ситуаций существуют определенные алгоритмы действий. И врач всегда будет их придерживаться, иначе просто не будет здесь работать. Кстати, это моя теорема: каждое лечебное заведение имеет тех врачей, которых заслуживает. Так что не надо выбирать реаниматолога, выбирайте больницу, а лучше вообще не попадайте в ситуацию выбора.
Итак, чем же они различаются?
Первый критерий -каких больных выбирают. Да-да, возможность выбора обычно есть, что прекрасно. Дальше -впечатления пациента после выписки, буде таковая случится. И третье -поведение во внештатных ситуациях.
Итак. Зайдем в ординаторскую. Видите врача в колпаке набекрень за столом с городским и местным телефонами? В одной руке телефонная трубка, в другой -смартфон, в котором он лихорадочно копается, скорее всего в PubMed. Это тип первый, я бы его назвала Заноза-в-заднице. Реаниматолог по призванию, часто довольно молодой, хотя определенный опыт уже есть. Обожает Доктора Хауса и Медицинские расследования. Будет брать больных самых тяжелых и неясных, проводить сложный диагностический поиск (вместо тех, кому этим положено заниматься), спасать до последнего, до воплей медсестер: "Отпусти уж больного, садист!" Обожает, когда больных валом. Легкие больные увидят его издали, они ему неинтересны, их он предоставит их медсестрам. Рядом с неясным больным проведет столько времени, сколько потребуется для прояснения ситуации. С тяжелым...ну я уже объяснила. Впечатление больных: "Ничего не понял, но зато, вроде жив". Во внештатной ситуации вынесет всем мозг, но добьется своего. Например, больной кровит, а хирург не хочет этого признавать и вообще занят. Заноза-в-заднице достанет из-под земли либо хирурга, либо его начальника. Возможно, спасет больному жизнь. А возможно, прав окажется хирург. С опытом частота первых случаев будет возрастать и к седым волосам на его вызов хирург будет бежать, на ходу дожевывая бутерброд или стаскивая окровавленные перчатки. Но до этого счастливого момента Заноза-в-заднице выпьет тонны невинной хирургической крови. Другой пример -больной не по профилю, нуждающийся в специалисте, которого в больнице нет. О, тут наш Заноза-в-заднице развернется. Я наблюдала, как такой товарищ пригнал на консультацию посреди ночи бригаду офтальмологов для пациентки с переломом глазницы. После того, как ответственный администратор был послан дежурным по городу...в общем, ему было предложено перезвонить завтра.
Тип второй мы поищем в блоке. Видите доктора в свежезамызганном халате? Ну вон того, с перевязочным столиком, он еще больному повязку на глазах меняет, а потом пойдет санировать его соседа на аппарате, а с больным в сознании поговорит, еще раз проверит дренажи и поправит подушку? Это Мамочка. Совсем не обязательно женщина. Тоже любит тяжелых, но, желательно, ясных больных. Все дежурство проводит в блоке: перевязывает, санирует, обрабатывает, может даже массаж сделать. Про больного говорит "мы": "мы посидели", "у нас по дренажу 200 мл". Больные от такого врача в восторге. Медсестры тоже, так как Мамочка делает половину их работы. Идеальный расклад -5-6 тяжелых больных, которых Мамочка будет вылизывать как кошка котят. Если больше -будет печалиться, что котята недовылизаны. Мамочка искренне уверен, что в его отсутствие в блоке все аппараты встанут, инфузии прекратятся, зонды повылетают, а за дренажами никто смотреть не будет. И действительно, не будет, так как сестры привыкли, что Мамочка за всем следит сам. В ситуации с хирургом и кровотечением, скорее всего, хирург придет на первый зов, потому что доверяет Мамочке больше всех. Но если он упертый, то Мамочка все аккуратно запишет в историю болезни, и начнет гемостатическую терапию. Потом опять вызовет хирурга и опять все запишет. Ошибается Мамочка куда реже, чем Заноза, так что хирург на второй зов уж точно придет. Больной не по профилю будет воспринят как свой, его также будут всячески выхаживать, но добиваться чего-то помимо расписанного в алгоритмах, Мамочка не станет.
Вернемся в ординаторскую. Видите врача в углу, спокойно пишущего истории болезни? С кружкой чая и бутребродом с салом? Это Выгоревший. Очень опытный врач. Часто бывший Заноза. Предпочитает больных, не требующих суеты: терапия, бабушки. Алкашами брезгует. Знает и умеет зачастую намного больше остальных. Но...делает все строго согласно принятым в этой больнице алгоритмам. Не видит хирург кровотечения? Хорошо, так и запишем. Отказали в консультации? Ну, значит, отказали. К больным внимателен, но проводит с ними только необходимое время. Больные считают его равнодушным, тем не менее он очень надежен и ошибок почти не делает. Все истории и прочая макулатура у него оформлены так, что не прикопаешься. Четко видит границы своих возможностей и не пытается их перешагнуть, в отличие от Занозы и Мамочки, которые за своих больных и в клочки порвать могут.
Почему реаниматологи выгорают? Вовсе не от отношения начальства или пациентов. С этим, обычно, все в порядке. Просто каждые сутки в отделении происходят смерти. Одна или 5-6, как звезды сложатся. Где-то была чья-то вина, но чаще -нет. Сколько смен в год? Сколько больных теряешь? Да, вытаскиваешь в десять раз больше. Но так уж устроен человеческий мозг: выжившие, они ведь в общем-то сами выжили, а этих ты потерял. Только немного отстранившись, понимаешь, насколько это все выжигает. Поэтому невыгоревших реаниматологов старше определенного возраста встретить довольно сложно.
А вот сидит доктор, просто заваленный историями болезней, в которые он вклеивает явно одинаковые дневники. Это Зарабатывающий. Нет, речь не о взятках, хотя ее он возьмет скорее, чем любой другой. Это реаниматолог, работающий сразу в нескольких местах, так, что с одних суток сразу бежит на другие. Семью ли так усиленно кормит, кредиты ли отдает, не важно. Его цель -успеть поспать. Так что он возьмет всех больных, с которыми не нужно особо возиться: бабушек и алкашей. Остальные врачи счастливы дежурить именно с ним. Также его обожают родственники алкоголиков: поговорит ласково, сочувственно (остальные будут более сдержаны, потому как алкашей крайне не любят, а родственникам сочувствуют, но искренне не понимают, почему те сидят здесь, а не празднуют отдыхают дома). Кроме того, возьмет деньги и даже их отработает, то есть пообщается с пациентом, объяснит, что спасает его изо всех сил, а перед уходом с суток скажет "До свидания!" Для алкашей этот доктор -лучший, так как не воспринимает их как божье наказание. Заноза при каждом посещении этого блока будет повторять "Ну я же не ветеринар!", Мамочка -печалиться, что после ЭТОГО страшно прикасаться к реальным больным, Выгоревший -просто брезгливо морщиться. Ну а Зарабатывающий благодарен алкашам за простоту и, в ответ, относится к ним по-человечески. Именно он увидит за делирием внутричерепную гематому, а у "просто алкогольной комы" возьмет среды на токсикологию и обнаружит лепонекс.
И самая невозможная разновидность -Новичок. В нашей бригаде его нет, и слава богу. Нет, новичок новичку рознь. Есть такие, которые понимают предел своих возможностей, быстро всему учатся, осознают, что, пока они учатся, массу работы старшие товарищи делают за них. С этими жить можно. Постепенно они вырастают в Заноз, Мамочек, а может, сразу в Зарабатывающих. Но вот бывают индивидуумы, которые после ординатуры, зачастую в какой-нибудь плановой анестезиологии, считают себя крутыми реаниматологами. Новичками же могут оказаться и вполне взрослые дяди (тети -реже, они вообще самокритичнее) из заведений с другой спецификой. Они как-то не сразу понимают, куда попали и что учиться надо зачастую с нуля. И нарушают все негласные правила: не знаешь -спроси, не умеешь, сомневаешься -позови на помощь. Эти идиоты ковыряются с больными в одиночестве и чего они там наковыряют, один бог знает. Как-то прибегает в ординаторскую медсестра с вытаращенными от ужаса глазами: "Доктора! Срочно в блок! Там ваш Славик больного переинтубирует, тот уже весь синий!" Больного отбили, раздышали, Славика отправили лечить алкашей пожизненно, то есть пока он сам не понял, что выбрал не ту область деятельности.
Есть еще масса других разновидностей реаниматологов, как, впрочем и других врачей. Но в скоропомощной реанимации почему-то выживают именно эти. Остальные, проработав несколько месяцев, убегают с воплем: "Нафиг!Нафиг!" А наша четверка остается, невзирая на все непогоды.
И, в заключение, почему мне захотелось это рассказать. Вот только что произошел катаклизм. Больной умер от кровотечения, практически на операционном столе (если вы думаете, что такое можно замять, вы думаете неправильно). Реаниматолог, настоящий Мамочка, едва взглянув на больного, сразу увидел геморрагический шок, позвал хирурга и начал лечить. Хирург не поверил. Потом еще раз не поверил (кто ж знал, что он идиот?). За это время реаниматолог влил в больного все, что было, из под земли добыл то, чего не было, и тоже влил. Потом из под земли же добыл начальника того хирурга. Больной оказался на операционном столе через два часа и оказалось, что все эти два часа вливаемое в три вены свободно вытекало через дырку в артерии. Комиссия, разбор, вердикт: уволить всех участников, то есть хирурга, анестезиолога и реаниматолога. Первого -по статье, остальных -по собственному. Вот и не стало в отделении самой чудесной Мамочки. А за ним ушли еще трое, далеко не Выгоревшие. Теперь на сутки на все хозяйство (24 койки, обычно растянутые до 45) остаются два врача. Что дальше? Заноза-в-заднице, пытаясь спасти тучу тяжелых больных, совсем перестанет обращать внимание легких и однажды что-нибудь, да пропустит. Мамочка уйдет сам, просто потому, что двадцать необихоженых как следует больных причиняют ему просто физические страдания. Выгоревший уйдет на пенсию со словами "Задолбался!" Ну а Зарабатывающий найдет себе более спокойный способ заработка. И начнут в отделении циркулировать Новички, разбегающиеся через пару месяцев работы с криком:"Нафиг!Нафиг!" Помните теорему: каждое лечебное заведение имеет тех врачей, которых заслуживает? Не болейте, господа!